Александра Бруштейн - Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Первой приходит в себя Стэфа Богушевич. Она внезапно переходит от бурной веселости к мрачному отчаянию.
– Ну, а мы? – спрашивает она, обводя нас всех взглядом.
И все мы, как оркестр, остановленный дирижером, сразу перестаем хохотать. Мало того, в каждую из нас впивается, как попавшая в цель стрела, та же мысль, которую не досказала Стэфа.
– Да… – бормочу я. – Правда… А как же мы?
Гимназист, выкравший при нас свою тетрадь с неудачной, вероятно, классной работой, конечно, совершил безобразный поступок. Никто из нас не сделал бы этого. И не оттого, что у нас «кишка тонка» для такого геройства, – нет, просто мы такое осуждаем. Мы не наябедничаем на гимназиста, мы смолчим, даже если нас спросят об этом, мы ответим, что никакого гимназиста видом не видали, слыхом не слыхали. Но такие приемы борьбы с учителями нам противны. Подсказывать – пожалуйста, списывать – сделайте одолжение, соврать для того, чтобы выручить подругу, – обязательно! Но такое… нет!
Вероятно, думаем мы, гимназист был в совершенно безвыходном положении.
Но вместе с тем мы внезапно, словно от сна проснувшись, понимаем: наше положение тоже безвыходное!
Глава двадцатая
Плохо! Очень плохо!
Неладно у нас с математикой, неладно! В прошлом ее преподавал у нас в пятом классе директор Николай Александрович Тупицын. Сам-то он ее знал, может быть, и прекрасно, но нам этих знаний, к сожалению, передать не умел, да и не мог – времени не было. Очень занятый своими директорскими делами, он приходил с большим опозданием, да еще и отрывали его от урока по всяким поводам: то бумаги подписать, то еще что-нибудь. Урок начинался с того, что директор вызывал одну-двух учениц к доске – отвечать заданное. В ответы учениц директор вслушивался только в начале учебного года, когда еще не знал ничего и ни о ком, – тут он ставил отметку, даже, можно сказать, справедливую. Но в последующие ответы учениц – до самого конца года – директор уже не вслушивался и механически повторял против фамилии спрошенной ученицы ту отметку, какую сам поставил ей в первый раз. Получишь у него при первом знакомстве четверку или пятерку, так весь год и ходишь в четверочницах или пятерочницах. Как ни отвечай, отметка все равно одна и та же. Случалось даже так: ученица отвечает ему урок, а он не только не слушает, но даже мурлычет что-то под нос. Правда, иногда, когда четверочница-пятерочница, понадеявшись на «инерцию первой отметки», не подготовится к уроку и отвечает неверно, директор вдруг, словно проснувшись, обрывает ее:
– Да что вы такое несете с Дона-с моря? А еще хорошая ученица! Четверки получали!
И ставил ей тройку. Эта новая отметка тоже была вроде как навсегда: как бы ученица после этого ни старалась, с этого дня директор ставил ей одни только тройки. Он ведь в ответы не вслушивался, а лишь смотрел: какова у спрашиваемой ученицы предыдущая отметка. И повторял ее – заслуженно или незаслуженно.
Прослушав одну-двух учениц, директор почти никогда не объяснял то новое, что задавал выучить к следующему уроку. Он только отчеркивал ногтем в чьем-либо учебнике: «от сих» и «до сих». После этого он уходил нередко еще до окончания урока.
Это было, как говорила Люся Сущевская, «преподавание с высоты птичьего полета». Мы и не извлекли из него почти ничего.
Кое-как, с грехом пополам, или, вернее, с грехом на четыре пятых, мы переползли из пятого в шестой и из шестого класса в седьмой – выпускной.
Тут началась настоящая катастрофа. С самого начала учебного года директор к преподаванию уже не вернулся: он заболел тяжело и, как оказалось, неизлечимо. Месяца полтора ждали его выздоровления, нового преподавателя пока не приглашали. В нашей институтской церкви служили молебны о выздоровлении директора, но он расхворался еще пуще и наконец умер.
Служили панихиды, нас водили «прощаться с телом». Огромный, раздувшийся труп директора в парадном мундире, со звездой, при орденах, лежал в институтской церкви на высоком постаменте, среди множества цветов (каждый из четырнадцати классов купил в складчину венок). Очень страшно было поднять глаза на то незнакомое, желтое, что было прежде лицом директора. Хор учениц пел, невидимый, на клиросе; голоса умоляли печально и нежно:
– «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!»
От всей этой торжественности – и в особенности от страшно изменившегося лица директора – маленькие плакали, а иные из старших учениц даже бились в истерике. «Синявки», вытирая платками сухие глаза, говорили друг другу:
– Ангел! Он был ангел! Смотрите, как его любили дети!..
Все это было притворство и вранье. Никто его не любил, да и любить было не за что: он был не ангел, а старый человек, равнодушный ко всем и ко всему. И людям, и миру, и жизни он, наверное, тоже давно поставил отметки и больше ими не интересовался, не ожидая ничего нового или интересного.
После смерти директора преподавание математики в нашем классе повисло в воздухе. Все преподаватели не только у нас, но и в других учебных заведениях оказались уже занятыми. У всех был свой распорядок уроков – лишних учебных часов ни у кого не было. Приехавший по назначению новый директор Миртов оказался не математиком, а физиком. На нашей шее положительно затягивалась петля. Ведь целых два месяца мы не учились математике, да и раньше мало что знали о ней…
Наконец – наконец! – нам объявили, что приглашен новый учитель математики. Он преподает в Химико-техническом училище, но согласился заниматься и с нами, выпускными, в такие-то дни и часы. Зовут его Серафим Григорьевич Горохов.
Пошли разговоры, суды и пересуды, каков он будет, этот новый учитель. Говорили не очень доброжелательно. Почему-то новый учитель – еще до первого с ним знакомства – никаких надежд не внушал.
– Се-ра-фим? – с недоумением растягивала его имя одна из самых красивых пансионерок, Леля Семилейская. – Ну, что за имя? «Херувим Иваныч!», «Архангел Трофимыч!».
– Он, наверное, из поповского звания! – авторитетно утверждала Лена Цыплунова. – Попович! Наверное, бывший семинарист… Патлатый, ручищи красные, хам хамом!
– И преподает у мальчишек! – пискнула, как мышь, маленькая, худенькая немочка Эммочка фон Таль. – Наверное, привык говорить мальчишкам «ты» и ругаться…
– И подзатыльники раздавать! И зуботычины! – подсказывали со всех сторон.
Такими невеселыми предсказаниями встретили у нас нового преподавателя математики Серафима Григорьевича Горохова.
А он оказался совсем не таким, каким мы его воображали! Молодой – недавно окончил институт в Петербурге, – очень мягкий, застенчивый, а главное – доброжелательный. Этого недостает многим из наших преподавателей. У иных из них есть в душе – и мы это чувствуем! – глубокое, застарелое недоверие к нам. Они считают нас способными если не на все дурное, то уж во всяком случае на очень многое. Может быть, именно из-за этого мы с ними и на самом деле дурные: лгуньи, притворщицы, насмешницы.
Горохова мы поначалу встречаем неласково. Одни смеются над его очками с темными стеклами, другие говорят:
– Да он нас боится! Что же это за учитель?
Но вскоре оказывается, что Горохов отличный учитель! Все девочки, которые любят математику, имеют к ней способности, как, например, Маня Фейгель, Стэфа Богушевич, Лариса Горбикова и несколько других, очень довольны его уроками. Но и остальные, не слишком способные к математике, не могут не видеть, что Горохов знает свой предмет, любит его. Объясняет он очень понятно, учиться у него нетрудно. Горохов – справедливый, очень вежливый и приветливый.
Конечно, после этих открытий мы сразу ударяемся в другую крайность. Поняв, что Серафима Григорьевича не надо бояться, мы начинаем попросту злоупотреблять его добротой. Уроки готовим когда хотим, а кто же этого когда-нибудь хочет? Когда он вызывает нас к доске отвечать урок, а мы не приготовились, мы врем первую пришедшую в голову глупость: «Вчера хоронили тетю», «Я потеряла учебник и никак не могла его найти»… И еще в том же роде, не лучше.
Самое безобразное во всем этом: мы-то врем, не краснея, – мы привыкли врать учителям и «синявкам», – а краснеет Серафим Григорьевич: ему стыдно за нас.
– Нет, вы только поду-у-умайте! – разводит руками Стэфа Богушевич, повторяя это свое любимое выражение во всех случаях жизни. – Нет, вы только поду-у-умайте! Такой золотой достался нам учитель, а мы такие поросята!
Отвратительнее всего то, что в эту злую игру, обидную для учителя Горохова, оказываюсь почему-то втянутой и я. И умом и сердцем я понимаю, что Горохов хороший человек, что такого учителя у нас никогда не было, а вот все-таки участвую во всех глупых выходках против него.
